/»Непотопляемый корабль Босха»/

По узкому больничному коридору быстро везли каталку,
на которой лежала раскрытая голая женщина без сознания.
Вокруг нее на бегу толпились врачи и медсестры.
Суетливо,
как в подражании плохому неправдоподобному фильму.
Кто-то нес на вытянутых руках капельницу,
фиксированную в вене женщины.
Другой пытался дышать ей на ходу мешком Амбу.
Несколько человек поддерживали тело с разных сторон,
чтобы оно не опрокинулось на каком-нибудь повороте.
Лица у всех были испуганными.
Оля,
минут через десять поднимайся в операционную.
Будем кесарить эту Станицкую.
Ее перевели из областного роддома к нам в реанимацию.
В коме.
Проблемы с почками.
Вся отечная.
Моча — как холодец.
Белок раз в двадцать выше нормы.
Уремия.
Плод уже не выслушивается,
но на всякий случай подойди,
пожалуйста.
Сразу объясню: уремия в дословном переводе с латыни означает мочекровие.
Когда почки перестают работать,
моча не фильтруется,
а всасывается в кровь.
И необратимо отравляет ткани мозга,
сердца и других органов.
Для беременной женщины — это катастрофа.
Потому что плод получает вместо кислорода и питательных веществ губительные продукты жизнедеятельности и токсины -аммиак,
мочевину,
азотистые шлаки.
У Ольги как раз была пара у шестого курса.
И она быстро повела студентов смотреть на первичную реанимацию глубоконедоношенного новорожденного.
Отражатели — операционные лампы — были сфокусированы со всех сторон на живот беременной женщины.
Врачи шли на кесарево сечение по материнским показаниям,
вопрос о ребенке был второстепенным.
Сейчас прилагались все усилия,
чтобы спасти женщину.
Беременность оказалась непосильной проблемой для ее организма,
надо было немедленно удалить все лишние нагрузки,
в том числе недоношенный плод,
чтобы дать возможность женщине выжить.
Обстановка в операционной была напряженной — гнетущее ощущение смерти,
прогуливающейся совсем рядом.
Гинекологи начали кесарево на разбухшем неподвижном теле,
испарявшем запах мочи и аммиака.
Минут через семь извлекли ребенка и передали Ольге на реанимационный стол.
Его тело было багрово-синим и отечным,
как заполненный водой воздушный шар.
«Да,
надежда на то,
что ты выживешь,
бэби,
очень призрачна»,
— думала Ольга и проводила тем временем быстро и грамотно реанимацию.
Вокруг стояли студенты,
ловившие каждое ее слово и движение.
Нельзя было спартачить даже в мелочах.
Она ввела дыхательную трубку в трахею.
Но недоношенный ребенок был настолько мал,
что даже самый тонкий тубус с трудом проникал в его дыхательные пути.
Ольга очень боялась,
что порвет гортань или трахею каким-нибудь неверным миллиметровым движением.
Но,
кажется,
обошлось.
Она включила аппарат искусственного дыхания,
выставила подходящий режим.
Сердце ребенка прослушивалось еле-еле,
ритм был медленный.
«Похоже,
что в перикарде собралось немного водички».
Ольга объяснила студентам,
что незрелый ребенок родился в анасарке — общем тяжелом отеке.
И даже в сердечной сумке у него — жидкость.
Это очень затрудняет работу сердца,
потому прогноз для жизни в данном случае весьма дискутабелен.
«Точнее — негативен»,
— подумала она,
быстро ввела ему катетер в пупочную вену,
провела редукцию небольшого объема крови — просто набрала шприцом и вылила для всяких анализов.
А взамен ввела заранее размороженную плазму.
Потом ребенка спешно перевезли в реанимационную палату и переложили в кувез.
При ультразвуковом исследовании действительно была обнаружена свободная жидкость в перикарде.
Ольга рискнула и тем самым завистоваласъ перед студентами,
подняв свой рейтинг на сто очков,
— сделала пункцию и удалила лишнюю жидкость из сердечной сумки.
Попасть иглой точно в околосердечное пространство и не задеть постоянно сокращающееся сердечко у такого маленького ребенка — это высший пилотаж.
Сейчас это сделать было легко.
Просто не было выбора.
Если не убрать жидкость сразу,
то сердце за несколько часов «утонет»,
сопротивляясь вязкому транссудату.
Тоны сердца сразу немного прояснились,
ребенок стал постепенно менять цвет с синего на серо-розовый.
Ольга со студентами пошли работать дальше: обсуждать диагноз и лечение этому мальчику.
Через несколько минут в учебную комнату буквально ворвался незнакомый Ольге человек,
схватил ее за руку выше локтя и очень эмоционально спросил:
— Как там мой ребенок?
Мне сказали,
что вы его принимали.
Я — Станицкий.
Скажите мне,
мой сын будет жить?
— Не хочу напрасно вас обнадеживать.
Ребенок очень незрелый.
Самостоятельно не дышит.
Кроме того,
у него скопилось много жидкости в полостях.
В том числе,
в сердечной и плевральной.
Это затрудняет способность сердца сокращаться и способность легких двигаться во время вдоха.
Более того,
головной мозг также пострадал,
и отек мозга — значительный.
Поэтому шансов у мальчика очень мало.
— Ольга говорила сухо и строго.
Лучше сразу все сказать,
как есть.
Мужчины воспринимают это обычно сдержанно.
Что нужно сделать,
чтобы спасти моего сына?
Говорите,
какие нужны лекарства?
Каких докторов привезти для консультации?
Я сделаю все.
Не молчите,
прошу вас.
— Все?
Я должна знать,
насколько вы платежеспособны?
— Я заплачу вам,
сколько вы скажете.
— Вы меня поняли слишком буквально.
Препарат,
который нужен сейчас вашему ребенку,
он называется альвеофакт,
стоит около четырехсот долларов один флакон.
И таких флаконов нужно минимум четыре,
из расчета,
что масса ребенка почти один килограмм.
— Один килограмм?!
— А вы думали,
тридцатинедельный плод будет весить пять?
Когда у него сойдут отеки,
останется граммов восемьсот,
не более.
И никакой гарантии,
что ваш ребенок выживет даже после введения этого дорогого лекарства,
я вам не даю.
Так что думайте.
— Это вы его продаете?
Или в какой аптеке его купить?
— он начинал раздражать Ольгу своей чересчур суетливой энергией.
— Я не продаю,
а преподаю,
с вашего позволения.
А ближайшая аптека,
где можно купить альвеофакт.
расположена в Киеве.
— Он нужен срочно?
Я сейчас же еду.
— Да,
настолько срочно,
что вы не успеете туда и обратно.
Есть кто-нибудь у вас в Киеве,
кто может немедленно оплатить лекарство и передать самолетом?
— Да.
— Он достал мобильник,
толстую записную книжку,
полистал ее быстро и начал звонить.
Уже через несколько минут он обо всем договорился.
— Еще что нужно?
Ольга написала список дополнительных лекарств и протянула Станицкому.
— Это нужно срочно?
Она представила,
как он сейчас рванет на своей машине с вертикальным взлетом.
По левой полосе и на красный свет.
Если она посмеет только чуть-чуть кивнуть ему в ответ.
Поэтому Ольга ответила,
что все желательно привезти часа через три.
Вместе с альвеофактом,
заказанным в Киеве.
Ольга применяла этот дорогостоящий препарат не больше десяти раз за свою практику.
Поверьте,
он стоил того,
что стоил.
Глубоконедоношенные и малоперспективные дети после введения альвеофакта начинали дышать самостоятельно.
Он препятствовал спадению легочной ткани и расправлял нераскрытые незрелые легкие у самых маловесных и слабых новорожденных.
Нынешнее финансовое положение дел в отечественной медицине не позволяло вводить это лекарство всем детям,
кто так в нем нуждался.
И было больно терять недоношенных младенцев.с ателектазами легких,
зная,
что пара флаконов альвеофакта обеспечила бы им зеленый свет в этот мир.
Маленького Станицкого Ольга назвала Костик.
Потому что он был — вот именно кожа и кости.
У него было характерное для глубоконедоношенных детей лицо «мыслителя».
С большим черепом,
высоким лбом и задумчивым напряженным взглядом человека,
которого крепко держит за руку лысая бабушка Смерть.
Только дураки или отпетые циники могут думать,
что новорожденные дети или даже такие маленькие выкидыши,
как этот Станицкий,
ничего не чувствуют и не понимают.
Поверьте,
они понимают и чувствуют все.
И,
особенно,
дети в реанимации.
Которые находятся на пороге между жизнью и смертью.
И дверь за ними может захлопнуться в любую минуту.
Навсегда.
Такой ребенок,
лежащий в кувезе и подключенный к жизнеобеспечивающей системе,
чувствует происходящее вокруг себя много лучше,
чем взрослые сознательные люди.
Когда доктор растерян и не владеет ситуацией,
младенец интуитивно и тонко понимает,
что шансов у него мало,
засыпает и даже не напрягается,
чтобы выжить.
А если врач входит в реан.зал с твердым намерением отстоять ребенка любыми средствами,
всем назло и логике,
и практике,
и противной лысой старухе,
которая поставляет ангелов на небеса,
детеныш отвечает своими маленькими силами и верным сердцем.
И у доктора еще только в мозгу промелькнет далекая мысль,
та самая важная и решающая – что-то предпринять,
и состояние ребенка переломится и начнет улучшаться,
— а недоносочек из кувеза движением,
или вздохом,
или вообще неуловимой аурой ощутит,
что спасение близко.
И так же сенсорно передаст врачу свою благодарность.
И поддержит — ты на верном пути,
тетя.
Вперед!
Ольга могла вспомнить случаи,
когда очень тяжелый ребенок с кровоизлияниями в мозг,
врожденным менингитом или судорогами получал внутривенно большие дозы снотворных и противосудорожных лекарств и находился в глубокой седации (проще сказать — в наркозе).
Внезапно он просыпался,
хотя был накачан препаратами и по всем канонам медицины должен был спать беспробудно,
начинал беспорядочно двигаться,
пытался кричать и привлечь к себе внимание врачей и медсестер,
находившихся рядом.
В его широко раскрытых глазах росли тревога,
боль,
ужас.
Его беспокойство было мотивированным.
Только узнавали врачи об этом поздно.
Через десять или там двадцать минут во всем роддоме отключали свет — аппарат искусственного дыхания переставал работать.
И ребенок умирал,
потому что дышать самостоятельно еще не мог.
Или к вене его подключали по ошибке кровь несовместимой группы,
которая предназначалась другому ребенку…
Потому,
наверное,
природа устроила так,
что взрослые ничего не помнят из раннего детства — слишком сильны раздражители и ощущения в первые дни жизни после теплой и надежной материнской утробы.
И страх перед смертью,
наверное,
есть не что иное,
как стертое воспоминание о бесконечном страхе рождения.
Наконец из Киева привезли лекарство.
На полчаса позже оно бы Станицкому не понадобилось.
Он тяжелел на глазах,
гормоны и кардиостимуляторы уже не могли обеспечить ему сердечно-сосудистой адаптации.
В грудной клетке прослушивался только жесткий аппаратный вдох,
а по краям — совсем «немое» легкое.
Ольга осторожно,
с благоговением взболтала флакон с альвеофактом и выбрала в шприц его содержимое.
Оставался самый важный момент — ввести лекарство в легкие.
Обязательно в момент начала вдоха.
И успеть прогнать препарат в самые дальние участки легких — альвеолы — до того,
как ребенок начнет выдыхать.
У недоношенного ребенка вдох длится меньше,
чем полсекунды.
Дело у Станицкого затруднялось еще и тем,
что самостоятельного вдоха он вообще не делал,
только на аппарате.
То-есть,
шприц с альвеофактом пришлось подкалывать к пластиковой трубке дыхательного контура.
«Ну,
с богом»,
— подумала Ольга и нажала поршень шприца.
Все получилось,
как надо.
Препарат начинает действовать сразу.
Уже через двадцать минут маленького Костика перевели на вспомогательный режим вентиляции.
Аппарат поддыхивал ему несколько раз в минуту,
а дышал ребенок сам.
Конечно,
поверхностно и неравномерно.
Но цвет кожи постепенно насыщался заветным розовым оттенком.
Это свидетельствовало о нормализации газообмена в легких.
Все понимали,
что у маленького Станицкого остается еще много проблем.
Но первые шаги к его спасению были сделаны удачно.
И профессионально.
Первую ночь в своей жизни он провел даже лучше,
чем можно было ожидать.
То,
что реаниматологи называют «без приключений».
С утра Ольга посмотрела его вместе с докторами детской реанимации,
написала лист назначений на сутки.
И мелькнула у нее мысль,
чуйка,
что не надо вводить повторно альвеофакт.
Ребенок дышал неплохо для своего гестационного возраста.
Но искушение поддержать первый эффект от редкого лекарства,
еще улучшить работу легких было сильнее.
И в рекомендациях по применению говорилось,
что целесообразно повторять введение препарата в течение первых трех суток жизни.
Доктора договорились,
что Ольга даст задание студентам и к девяти,
то есть,
через двадцать несчастных минут,
придет в реанимацию и сделает Станицкому альвеофакт.
Но благими намерениями,
как известно из Данте,
дорога в ад вымощена.
Еще в учебной комнате Ольга услышала отчаянный крик:
— Ольга Борисовна!
Скорее сюда!
Оказалось,
что зав.реанимацией решила ввести лекарство в тубус Станицкого самостоятельно.
Со стороны это казалось вполне простым делом — чик шприцом,
и порядок.
Но она не смогла рассчитать точно фазу вдоха,
и пик давления от ввёденого альвеофакта совпал с выдохом ребенка.
От высокого давления легочная ткань недоношенного младенца не выдержала и порвалась.
Разрыв легкого называется в медицине «пневмоторакс».
Это крайне тяжелое состояние,
когда при каждом вдохе воздух накачивается в плевральную полость,
легкое поджимается к корню и перестает дышать.
Сердце смещается в сторону неповрежденного легкого и тоже его сильно сдавливает.
Ребенок синеет,
вся грудная клетка быстро заполняется воздухом и наступает смерть.
Станицкий не только посинел,
он моментально почернел.
За два аппаратных вдоха его легкие и сердце оказались прижатыми к корню языка.
Так Ольге показалось сразу.
Она схватила первую попавшуюся иглу и быстро ввела ее в третье межреберье справа.
Это была первая помощь.
Костик получил несколько минут передышки.
Воздух выходил из его плевральной полости через тонкую иглу с еле слышным шипением.
Потом детские хирурги поставили постоянный дренаж — резиновую трубку,
которая еле помещалась между тоненькими ребрышками ребенка.
Теперь состояние маленького бэби стало почти безнадежным.
Прибавить к его букету из глубокой недоношенности и массивных отеков еще и пневмоторакс — значило его просто убить.
Ольга была расстроена до боли,
хотя понимала,
что разрыв легкого — довольно частое осложнение в неонатологии,
и неправильное введение альвеофакта только спровоцировало его.
Незрелые легкие -где тонко,
там и рвется:
Пришел отец Станицкого,
измученный ожиданием и бессонницей.
Его виски были ярко-седыми.
Ольга не помнила точно,
но,
кажется,
вчера его волосы были совсем черными.
Она рассказала ему,
сгладив углы,
что мальчик совсем плох,
начались осложнения с легкими.
— Что еще можно сделать?
— у него был такой подход ко всем проблемам,
даже самым нерешаемым,
что их надо обязательно решать.
Надо — и точка.
И невозможного нет.
«Помолиться»,
— хотелось ответить Ольге в отчаяньи.
Лечение и выхаживание маленького Станицкого было ее узкоколейкой.
Прорывом.
Курской дугой.
Ольга провела восемь суток,
не выходя из реанимации.
Как только она его оставляла,
у него начинались неприятности.
Половина из них была связана с аматорством неопытных докторов.
Каждый из них хотел внести свою лепту в выздоровление мальчика и назначал какое-то новое лекарство от себя.
Ольга с трудом пыталась приучить их,
что чем меньше будет назначений,
тем больше гарантий на успех.
Костик лежал жалкий и худенький,
весь перевитый капельницами,
дренажными шлангами,
проводами от мониторов.
Он цеплялся за жизнь.
Ольгу не покидало ощущение,
что глубоконедоношенный ребенок делает это осознанно.
Малютка зажмуривал глаза,
когда ему делали больно.
И улыбался тонкими серыми губами,
когда боль проходила.
Он экономил свои силы для выживания и даже не кричал.
Ольгу он встречал оживленными движениями своих крохотных ручек и ножек.
Когда она отходила,
малыш глубоко и печально вздыхал.
Через неделю после разрыва его легкого Ольга осторожно извлекла дренаж из грудной полости вместе с налипшими корками гноя и запекшейся кровью.
Легочная ткань спаялась в месте разрыва.
При выслушивании правое легкое скрипело,
как снег в морозную погоду.
Отеки прошли.
Измученный ребенок едва дотягивал в массе до восьмисот грамм.
— Котеночек,
— обращалась она к нему.
Он расслаблял сжатые кулачки,
морщинки на его тоненьком красивом личике тоже немного распрямлялись.
Он открывал свои глаза на пол-лица,
и тогда становился похожим на инопланетянина.
Очень беззащитного в новом чужом мире,
наполненном болью,
страхом и неизвестностью.
Зав.
реанимацией разрешила старшему Станицкому пройти в реанимационную палату и познакомиться со своим сыном.
Трогательно и печально двухметровый папа рассматривал своего мальчика-с-пальчика.
Он потрогал ребенка.
Его засунутая в кувез рука была вдвое больше малыша.
Сильный взрослый мужчина смахнул с ресниц слезы.
Его потрясло,
что ребенок такой маленький и бледный,
через тонкую кожу можно рассмотреть все сосуды.
Он представлял себе все-таки сына.
Обычного ребенка.
Ну,
чуть поменьше других.
То,
что это существо было массой меньше буханки хлеба,
привело его в ужас.
— Завтра Костик начнет учиться дышать.
Не спеша,
дня за три,
может,
пять,
снимем его с аппарата.
И переведем на самостоятельное дыхание.
Потом поедете в детскую больницу набирать вес и расти,
— Ольга была горда собой в тот момент,
когда говорила все это отцу Станицкому.
Было чем гордиться — сегодня Костика зарегистрировали,
как ребенка.
До этого он числился обидным поздним выкидышем.
Всю ночь у Ольги болела голова.
Она во сне ощущала,
как в ее черепе кипятятся остатки головного мозга.
И Ольга мысленно утешала себя сквозь сон,
что раз голова болит,
значит,
она есть.
Ей снилась,
как в убыстренном кино,
последняя неделя — кровь,
разорванные легкие,
остановившиеся сердца.
Все эти яркие,
в оранжевых тонах кошмары выстраивались в клин,
похожий на журавлиный,
и летали по кругу,
охватывая ее узким кольцом.
И она знала,
что выхода из него найти не сможет.
Уже под утро Ольгу вызвали срочно в роддом.
Там родилась недоношенная двойня,
оба — мальчики,
в тяжелом состоянии.
Ее весело встречала дежурная по реанимации Алина Сухоног.
Это — отдельный экземпляр.
Про нее следует рассказать подробно.
Алина,
закончив стоматологический институт,
решила ни с того,
ни с сего стать неонатологом.
Профессия престижная,
интересная,
чистая.
В западной градации врачебных специальностей неонатология находится на высшей ступени,
а уже за ней следуют нейрохирургия,
анестезиология,
оперативная кардиохирургия.
Сестра Алины работала доцентом терапии и легко реализовала ее мечту,
устроив на работу в роддом.
Хотя та не имела даже специального педиатрического образования.
По уровню профессиональной подготовки Алина не выделялась из своих вапновских коллег.
IQ у них у всех был далеко влево от нуля по оси абсцисс.
Но у Алины было одно большое преимущество,
с помощью которого она легко могла обскакать по безнадежной глупости кого угодно.
Она была инфантильна.
У нее было плоское тело десятилетней девочки.
Только ростом под сто семьдесят.
Нужно было время,
чтобы привыкнуть ко всем ее кахектичным углам,
острым ключицам,
высушенным лопаткам,
коленям и безобразным впадинам вместо округлостей.
И психическое развитие у нее тоже остановилось в десятилетнем возрасте.
Или двумя годами раньше.
Больные дети в реанимации для нее были как куклы: можно поиграть,
или забросить в угол,
или разбить,
продолжая улыбаться — скоро купят новую.
Иногда она за все ночное дежурство ни разу не заходила к больным детям в реанзал,
а самозабвенно танцевала под вопли из радио.
Перед зеркалом в ординаторской.
Она рассказывала всем подряд,
что в это время на нее смотрит ее принц из Зазеркалья.
И любуется.
Алина всегда была беспричинно весела.
Такой патологический синдром мнимого благополучия.
У нее не было ни жилья,
ни мужа,
ни какого-нибудь,
на худой конец,
завалящего бой-френда.
Ни ребенка — никого.
Другой бы на ее месте от отчаяния уже повесился.
Или слег в психбольницу с тяжелой депрессией.
А она чувствовала себя достаточно счастливой.
Из той серии,
что если человек безоговорочно счастлив,
то он обязательно или дурак,
или псих или сволочь.
Алина успешно выступала во всех трех ипостасях.
Одновременно.
Сейчас она радостно встречала Ольгу в реанимации.
Было очень раннее июньское утро,
нежное и свежее.
Пронизанное редкой прохладой начинающегося лета.
Небо на востоке уже было разрисовано желтыми и красными облаками нового дня.
Алина бесперебойно тараторила,
пока Ольга переодевалась во врачебный костюм:
— Родилась двойня.
Оба по полтора килограмма.
Это — внуки профессора Гайдара с кафедры общей гигиены.
Такой прикольный мужик,
— и она рассказала пару несвежих анекдотов на тему профессуры.
— Оба ребенка крайне тяжелые,
отгавкаются с минуты на минуту.
Синяки.
Произнося эти слова,
Алина светилась трибунной первомайской улыбкой.
— Про эту двойню уже интересовался Волков из облздрава,
— подобострастно сообщала она,
— и профессор Пешкин звонил.
Потому мы вас и вызвали.
Дети «козырные».
Билл Иванович приказал привезти вас срочно.
От двойни не отходить.
Делать все возможное.
Если эти дети умрут,
поувольняют нас всех.
В ее словах назойливо звучали покорность и бесконечная убогость,
плохо прикрытые псевдогуманизмом.
— Подожди,
— Ольга вздрогнула от плохого предчувствия.
Можно было не спрашивать.
Она и так уже знала.
— Ты говоришь,
двойня крайне тяжелая?
Они дышат самостоятельно или на чем?
В реанимации гор.роддома было всего три аппарата искусственной вентиляции легких.
Два из них были заняты на Станицкого и еще одного доношенного красивого младенца Шарко с родовой травмой.
И только один старый «Ваbуlog» оставался свободным.
Вопрос о том,
что дыхательных аппаратов не хватает и каждый четвертый тяжелый ребенок должен умереть,
потому что ему нельзя обеспечить дыхательную поддержку,
никого в Ваннах не волновал.
Когда Ольга пыталась говорить об этом на разных конференциях или разборах смертности,
на нее смотрели,
как на ненормальную — «у облздрава нет денег на зарплату врачам,
а этой днепропетровской выскочке подавай дыхательный аппарат.
Да вы хоть знаете,
что он стоит двадцать тысяч долларов?».
Алина коротко взгрустнула.
Как маленькая девочка,
у которой с носа любимой игрушки облупилась краска:
— Я доложила Волкову,
что аппарат есть только для одного из двойни.
Он приказал немедленно снять выкидыша Станицкого с ИВЛ!
И отдать дыхательный аппарат второму недоноску Гайдару.
Я,
само собой,
так и сделала.
Ольга бежала по длинному коридору в реан.зал.
Еще надеясь,
что маленький Костик дождался ее.
И у него еще есть хотя бы единичное сердцебиение.
Тогда она сможет «дышать» ему мешком,
такое уже бывало в ее практике.
Остывший синий трупик был давно выложен из кувеза и небрежно накрыт пеленкой.
Ольга приподняла ее.
Тонкие,
сжатые в кулачки ручки.
Серый рот.
Пена на губах еще не высохла.
В его открытых больших глазах она застала медленно
уходящую жизнь.
И не могла не смотреть,
как она нехотя покидала тело ребенка.
Пока вечный иней не расцвел на его потускневших склерах.
Рядом ритмично шумел аппарат искусственного дыхания,
отобранный час назад у Станицкого.
Ольга оказала необходимую помощь новорожденной двойне.
Эти мальчики небыли виноваты,
им просто повезло.
О них позаботились большие дяди.
И ценой чужой’ жизни дали им шанс.
К сожалению,
их не смогли спасти.
Дети Гайдар умерли к концу первых суток жизни.
У них были одинаковые врожденные пороки сердца.
Несовместимые с жизнью.
Если бы эта жизнерадостная канарейка Алина что-нибудь понимала,
когда вставляла стетоскоп в свои оттопыренные уши и делала вид,
что слушает ребенка,
она бы сделала двойне сразу УЗИ сердца.
И поняла бы,
что у Гайдаров нет перспективы выжить.
Они синие не из-за спавшихся легких.
Причина — в пороке сердца и нарушении кровотока.
И дыхательный аппарат не только не спасет маленьких близнецов,
а даже усугубит их состояние.
Тогда бы,
может,
она подумала,
прежде чем отключать кислород выздоравливающему Костику… И маленький Станицкий сейчас встречал бы Ольгу тихой,
как вязь шубертовской серенады,
аурой благодарности.
И мигал бы своими загадочными глазами инопланетянина: «Я так хочу жить».
Ольга рассматривала себя в зеркале — усталое бледное лицо.
Светлые волосы делали его еще более бесцветным и осунувшимся.
Она набирала полный рот сигаретного дыма и выпускала себе в лицо.
Она себя ненавидела: «Ну зачем ты,
старая карга,
поехала домой.
Не могла оставаться здесь еще несколько дней?
Ты,
и только ты виновата в смерти своего Костика».
По лицу у зеркального отражения бежали злые бессильные слезы.
В ординаторскую вплыла Алина и ослепила присутствующих своей немеркнущей слабоумной улыбкой:
— Что мы плачем?
Птичку жалко?
Сейчас Алиночка сварит Ольге Борисовне ее кофе.
И все наладится.
Мысль о том,
что идиот — субстанция таинственная,
непредсказуемая и,
по большому счету,
это — тяжелое и самое неизлечимое заболевание,
не принесла Ольге обычного облегчения.
Она на повышенных тонах попыталась объяснить Алине,
что та только что вбила восемь гвоздей в крышку гроба мальчика Станицкого.
Алина мелко моргала в ответ бездумными глазами.
В которых никогда и не жила мысль или чувство.
Бурая краска гневливости расползалась по ее худой угреватой физиономии,
смешав все доступные этому лицу выражения в какую-то неопределенную кашу.
И Ольга замолчала.
Говорить об истине имеет смысл только с тем,
кто может воспринимать эту истину.
Или истину вообще.
Прошло три года.
Гинекологи строжайше запретили Станицким иметь детей — следующая беременность будет стоить женщине жизни.
Отец маленького Костика иногда заходит к Ольге и рассказывает,
как плачет его жена,
когда идет реклама памперсов по телевизору.
Они не знают правды о своем сыне.
Алина — жива,
здорова,
работает в детской реанимации.
Продолжает активно заполнять свою улицу «невинно убиенных» на городском кладбище в Рассошенцах.
Более того,
профессор Пешкин взял ее к себе на кафедру,
и теперь она преподает неонатологию студентам в мед.академии.
Если вы увидите на улице тощую тридцатипятилетнюю девицу с хвостиком из редких жирных волос,
обязательно в короткой юбке,
выступающей костистыми буграми на тазобедренных суставах,
и сосущую Чупа-чупс — это она и есть.
Вы не ошиблись.
Переходите на другую сторону.

Опубликовано с разрешения Светланы Борисовны Ольхович,



автора книги «Непотопляемый корабль Босха»

...